Художник с пером в руке, пытающийся выразить свои мысли, вообще теоретизирующий художник вызывает у меня некоторое подозрение.
Картины должны исчерпывающе выразить мысли и чувства художника. Кроме того, слово имеет свою стихию.
Однако в моей практике случается, к примеру, когда непредсказуемо вдруг возникает та или иная мысль. Иногда их записываю, как правило, на клочках бумаги, которые, конечно, чаще всего теряются. Записки эти так или иначе естественно связаны с тем, о чём думаю, что чувствую и переживаю.
Мысли «непричёсанные».
И вот подумал, не поместить ли мне уцелевшие отрывки в каталог, тем более что, как я убедился, они носят самый общий характер и никак не подменяют собой моих работ, а может, они кого-то натолкнут на родственную волну реакции.

Все разговоры о нравственности в искусстве, об идейности (идеологичности) его, вне акта творческого откровения, не просто бессмысленны, но и безнравственны, ибо уводят от самой природы художественного творчества, от содержательности формы, в которой только и может проявиться как идейность, так и нравственность, его красота и боль, и всё то, что включает в себя это ёмкое понятие «искусство», как способ познания и выражения мира.

Разумеется, всё (или многое) в искусстве определяется природой дара художника. Но, когда художник сначала «задумывает картину», а потом подыскивает к этой задумке наиболее выразительную форму, то он неизбежно впадает в иллюстрирование своего готового мировоззрения (своей задумки). Форма в этом случае, из средства познания и откровения превращается лишь в служанку, которую можно при необходимости использовать. Искусство при таком подходе превращается из средства познания и выражения в иллюстрацию общих мест. И какими бы высокими идейными соображениями ни руководствовался автор такого метода, он тупиковый и разрушительный, ибо разрушает саму природу художественного творчества, как специфического средства познания.

В искусстве наблюдаются определённо две тенденции: искусство ремесла и ремесло искусства. Ремесло, ставшее искусством – высочайшие технологии, где один и тот же приём тиражируется, культивируется до виртуозности (как ремесло токаря, столяра и прочих). И в этом главный смысл. В основе искусства – Дух, он не тиражируется и рождает нетиражируемую форму, которая вне этого духа лишается смысла.

Когда я пытаюсь понять, что меня тревожит, настораживает в калейдоскопе бесконечно сменяющих друг друга художественных приёмов, концепций в искусстве современном, уничтожая и игнорируя то, что было, я прихожу к выводу: в основе такого подхода, в его природе, лежит фрагментарное восприятие мира. Такое искусство не созидательно, ибо не содержит в себе «величин постоянных», но абсолютизирует величины переменные. Это эгоистическое искусство «бабочек-однодневок».

Мне представляются сегодня актуальными прежде всего проблемы общего порядка. Талант остаётся невостребованным, это – факт. Идёт активный процесс коммерциализации искусства. В результате размываются критерии (оценок)?! Искусству необходимо вернуть его подлинную духовную сущность. Необходимо избавляться от бытовизма, репортажности, от псевдозначимости темы и т.д.

Нас призывали сначала в вузах, затем на выставкомах – изображать «жизнь в формах самой жизни». Это требование, ставшее традицией, по существу отрицало сам предмет искусства, его природу, «специфическую природу». Всё сводилось к максимально точному воспроизведению визуальной действительности. Хотя суть-то как раз в обратном: сделать действительность отправной точкой для проникновения в суть. Недаром древние говорили: «Чем дальше от жизни, тем ближе к ней».

Искусство – это способность любить, быть открытым миру. Именно в силу этой способности искусство объединяет людей высшей творческой радостью. Попытаюсь сказать это точнее. Когда мне стало ясно, что ненависть разъединяет, а любовь объединяет, потому что она открывает человека, мне стали понятны слова Александра Блока о том, что лишь влюблённый имеет право на звание человека. Это в широком смысле слова, в широчайшем. Только через способность любить может быть достигнуто созидательное начало и наша жизнь осмысленна в той степени, в какой мы способны к созиданию. Отсюда возникает то, что определяет моё отношение к искусству, не столько как к профессии, сколько как состоянию духа. При этом, конечно, есть профессиональные критерии оценок, точки отсчёта. Но к такому пониманию, такому видению я шёл долго и трудно.

Искусство не рассматривают как пессимистическое и оптимистическое. Само появление его есть жизнеутверждение, даже если эта жизнь в нем отрицается.

Искусство – не профессия, а мировоззрение, характер которого определяет ту или иную форму выражения, так я его понимаю. Мои творческие проблемы лежат в сфере выявления пластических, ритмических и иных связей, во имя органики целостного мировосприятия. Предметный мир, дематериализуясь в произведениях, переводится в язык пластики, где действует свет, ритм и цвет. Возникает некая двойственность реального и ирреального. С ней-то я и работаю. Этот метод, с одной стороны, позволяет мне расширить рамки восприятия предметного мира, с другой – выявить всеобщую сущность разнородных явлений, которые объединяют их в целостный организм того мира, в который через меня реализуется в картине.

Для меня истинной реальностью является дух творческой энергии (в котором проявляется отсвет Божественной сущности мироздания), поскольку мы созданы по образу и подобию… Поэтому для меня реалистично произведение в той степени, в какой в нём аккумулирован дух этой творческой энергии, а вовсе не соотнесённость его с визуально воспринимаемым миром.

Под Божественной сущностью я понимаю то, что делает всё живое живым, животворящим (творящим жизнь). А искусство как Божий дар есть отсвет Божественного света, его творческой и духовной энергии. На мой взгляд, это единственная точка отсчёта и критерий человеческой и творческой позиции, всё остальное от лукавого. Этому трудно соответствовать, ибо такая позиция предполагает, что ты сам так живёшь, так поступаешь. На этом пути, представляется мне, искусство может выполнить свою миссию, стать творческим и духовным мостом между людьми.

«Все, что в поэзии можно пересказать словами, не есть поэзия» (Марина Цветаева). А что говорить про пластическое искусство, у которого и язык-то другой, не слово. Всякий пересказ картины приводит к тому, что при восприятии рассказа улетучивается душа произведения. Дело в том, что подлинное произведение всегда многомерно, как сама жизнь, которая в нем выражена. И любое вычленение, а пересказ и есть вычленение, делает его одномерным. И все пропадает. Любая работа (картина) есть определенное энергетическое поле, которое возникает в результате взаимодействия участвующих в нем элементов: ритма, света, цвета, пространства и т.д. Я думаю, мир мы воспринимаем всем существом, а не только через слово.

Единственная новость, которая всегда нова – талант. Говорят, картина как икона. Недостаточно полагаться на Бога. При этом ты должен написать хорошую икону. Живые икона и картина противостоят неживым картине и иконе.

Работаю я преимущественно не с натуры, а с натурой. Замыслы – чаще всего рождение работ – непредсказуемы. Моя тема всегда со мной. Реагирую на мир всегда, толчком к возникновению, реализации работ может быть что угодно: фигура на дороге, ворона на антенне, дыра в стене, проём и т.д.

Долгое время меня интересовал материал, я искал пластический язык и форму выражения, ратовал за профессионализм в искусстве. Но постепенно я пришёл к пониманию неделимости личностного восприятия мира и средств выражения как условия формирования художественного самосознания.

Наступил момент, когда я понял, что, когда ищешь язык, ты его не находишь, но когда ты живёшь человеческими проблемами, что-то требует выхода и само находит форму. Я пришёл к этому убеждению, я не буду его доказывать и не хочу ни с кем спорить.

Меня интересуют не столько реалии быта, сколько внутренние пружины духовного состояния людей.

Бесконечность фокусируется в точку, а точка вырастает в бесконечность. Это возможно лишь при абсолютной внутренней взаимосвязи, взаимозависимости, взаимопроникновении всех участвующих элементов композиции. И только тогда работа приобретает собственную физиономию, становясь живым организмом, живущим по законам всего живого. Но это уже не случайно увиденный мотив, а самостоятельная вселенная.

Я полагаю (думаю), что высказывания художника должны быть естественны, как дыхание, и что нет необходимости изобретать нечто невероятное, вставая «на голову», чтобы выразить время, в котором живем. Каждый художник несет свою правду и о себе.

Вкус к поискам исключает возможность результата.

Все дело в масштабности художественного миросозерцания, определяемого талантом, а не в значимости темы. Можно собрать все символы мира, а произведения не будет.

Когда возникает необходимость высказываться по поводу своего «творческого кредо», невольно испытываешь чувство неловкости. Думаю, прежде всего потому, что словесные пояснения мало что проясняют в том, что имеет иную природу выражения и собственную стихию.
Кроме того, речь приходится вести либо о том, что уже свершилось, либо о своих творческих намерениях. Какой, однако, смысл рассуждать о некогда пережитом и уже свершившемся в произведении? Говорить о своих творческих намерениях также лишено смысла, потому что, начиная работу, никогда не знаешь, чем и как она завершится.
Искусство для меня не Акт Воли, но акт откровения, акт творчества. Потому на вопрос «Ваше творческое кредо» – я отвечаю: «Моё кредо в моих работах».

Мне бы хотелось погрузить зрителя в атмосферу тишины. Это так естественно, особенно сегодня, когда кругом оглушительные звуки, бешеные ритмы, – чтобы услышать и быть услышанным нужна тишина. Хотелось бы вернуться к человеку, человеческому и в меру сил своих вернуть искусству не внешнюю динамику, а внутреннюю. Внутренняя динамика предполагает внешнюю статику. Это хорошо можно проследить на иконописи, как постепенно с влиянием на неё светской культуры, смещаются акценты с внутренней динамики на внешнюю. Вместе с этим исчезает её энергетика и Дух, и она всё более становится картиной для созерцания.

Культ техники, технологий, равно как недооценка техники, будут, на мой взгляд, преодолены. Она же не самоцель, а средство.
Сердце человека даже в космическом аппарате сохраняет свой ритм, ему присущий.
Кроме того, Рублёву, например, не помешало отсутствие высочайших технологий, чтобы создать «Троицу» и «Спаса». В годины страшной смуты Рублёв формулирует Идеал и воплощает его в «Троице».

Обратите внимание: люди очень часто не видят и не слышат друг друга. Все лихорадочно шумят, суетятся, перебивая друг друга.
Создается впечатление, что никого не интересует, что думает, чувствует ближний, ибо ближним становится каждый сам себе. В результате гвалт, суета и бешеная гонка за сомнительными ценностями, как правило, сиюминутными, меркантильными. Художники чувствуют это и стремятся отразить как можно правдивее. И чем основательнее он (художник) это делает, тем хуже, ибо он умножает эту вакханалию и суету. Вместо того, чтобы не побояться остановиться (отстать, если хотите) и услышать себя и увидеть себя и других.

Я никогда не пытался себя куда-то «направлять», но стремился быть максимально открытым миру, чувствовать свою связь с ним, рассматривать себя проводником того, что через меня реализуется.

Меня не привлекает идея «смакования» ужасов современного мира, российского в частности. Меня интересует то, что позволяет человеку выжить. Это неистребимое чувство любви к миру, ближнему, братьям нашим меньшим.

Я ничего не переделываю, не навязываю ничего, но если через мои работы люди станут чуть ближе, понятнее, роднее друг другу, то, значит, я не зря трудился и жил…

Всё определяет природа дара художника. Как у всякого художника язык, характер моих работ связан с особенностями моего мировосприятия (не быт, а Бытие, не бытовые реакции, а пружины духовного состояния).
Отсюда обращение к пластическим решениям, отсюда переосмысление определённых понятий: не освещение – а свет, не тепло-холодные отношения цвета, а цвет как категория, светонасыщенность цвета и т.д.

Как возникают работы? Бог знает!
Я и не пытаюсь анализировать, как они возникают, ни к чему. Я их не придумываю, скорее, они меня настигают, если можно так выразиться. Моя забота – быть готовым к этому и далее выяснить свои отношения с листом, красками.

Лист – это Космос, это бесконечность. Как ты коснулся его, так он тебе и отвечает. Как ты к нему, так и он к тебе. Вести диалог с листом нужно чутко и внимательно, как и с любым материалом. Это живой организм, с которым ты вступаешь в контакт. Работа начинает жить какой-то внутренней жизнью, я заранее не знаю, чем всё закончится. Все элементы начинают взаимодействовать друг с другом, возникает собственная стихия пространства, пластики, ритма и цвета, света – путь к тому, что я называю органикой. Когда работа приобретает собственное лицо, начинает самостоятельно существовать.

Самое дорогое для меня явление – это «чудо рождения» произведения. Если такое случается, значит, произошло наиболее органичное слияние всех средств в целостный организм, все элементы которого пронизаны единой энергией. Эта «рождённость» произведения всё и определяет.

Сейчас много говорится (в определённой среде художников) о национальном русском пейзаже, широте, глубине и т.д. Это, несомненно, так, но это не значит, что, если художник передаёт мотивы его, он становится национальным художником и т.д.

Душевный мотив, какой бы притягательный он ни был, не должен подменять творческого акта, без которого нет художественного откровения, но есть ползание по поверхности «видимого» иллюзорного мира.

Без широкого пластического контекста картина останется в рамках поверхностного восприятия. Творческий акт – есть художественное откровение (явление уникальное, а не тиражируемое), выраженное пластическими средствами живописи.

Через пластическую интерпретацию действительности находится путь к сущностному выражению этой действительности. Нельзя игнорировать язык, который и есть средство выражения.

Путь правдоподобия в искусстве – это путь иллюзий, тупиковый путь. Художник, избравший этот путь, неизбежно приходит к подмене факта искусства, фактом иллюзорного момента. Такое «искусство» отрицает собственную природу (как систему условностей: плоскость, цвет, ритм, тон, пластика), но выдаёт себя за факт действительности.

Тиражирование иллюзий правдоподобия прямо противостоит творческому акту, который всегда уникален, единственный в своём роде. Искусство есть не только инструмент исследования и выражения действительности, но в широком и глубоком контексте есть пластическое выражение Бытия к небытию.

На пути нет хоженых троп, кто им идет, одинок и в опасности» (И.Бродский).
Жизнь прекрасна во всех своих проявлениях. Культ жизни – единственный путь, который оправдывает себя. Прекрасен ли человек? Можно ли так ставить вопрос? Он и прекрасен, ибо создал великие ценности духа, техники, искусства, мысли; он и безобразен – ибо изуродовал мир до предела, жестокость его не имеет границ.

Я думаю, Путь к Жизни и к Творцу Жизни не может быть стадным.

Каждый проходит предначертанный ему Путь самостоятельно и смиренно.

Как художник, я знаю, что рука и пальцы (говорят же «умные пальцы») это тогда, когда они работают синхронно с биением сердца и точно выполняют посыл взволнованной Души.

То есть, в момент Творчества Дух и Плоть неделимы, они – одно целое.

Жизнь – Любовь – Творчество.

Три ипостаси, определяющие моё отношение ко всему сущему.

Жить, Любить и Творить – этому мне хотелось бы следовать всю мою жизнь, с тем, чтобы она, жизнь, продлилась. Так я вижу своё предназначение.

Это вовсе не означает видеть её лишь в мажорных тонах: воистину«Бытие начинает по-настоящему Быть, когда нам грозит Небытие».

Я русский художник (воспитан на русской культуре, немец по происхождению, русский по образованию, языку и культуре).

Мало сказать, что мне нравится средневековое русское искусство (иконы, фрески) – оно оказывает на меня большое воздействие, раскрываясь по мере моей готовности его воспринять. Для меня существенна внутренняя направленность этого искусства, его обращение к самым основам бытия, исповедальный характер его в целом. Это огромный урок для нас, сегодняшних. Нам так недостаёт того мирного духа, к которому были устремлены усилия древнерусских мастеров и в котором они так много преуспели. Не могу не отметить ещё одного важного свойства этого искусства – оно являет не волю автора, а откровение его.

Очевидно, в силу природы моего восприятия одним из самых близких для меня оказался Феофан Грек. Чем близким? Тем, что он не смотрит не бренный мир как бы с горних вершин, как они люди там копошатся, мучаются. Он – один из нас, один из мучеников. В то же время он имеет огромный угол зрения, созерцания, ему многое дано увидеть и воспринять. И печаль этих знаний, и радость этой жизни то, что я называю мистическим видением, то, что я и называю «зажатым светом».

Сказанное о Феофане Греке не праздные мысли. Мне самому важно постоянно ощущать себя участником происходящего. По-моему, просто кощунственно смотреть откуда-то со стороны на то, что происходит рядом с тобой. Кто-то сказал, что мучиться проблемами человечества проще, чем сделать добро собственной матери. Сострадание – это прежде всего поступок.

Икона Иконе рознь.

Икона, излучающая благодать и благоговение – это одно;

Икона, в которой это отсутствует (а такие тоже есть, и их немало), это совсем другое дело. И никакой священник не вдохнёт в неё то, что в ней отсутствует (талант души творца).

Если икона служит молитвой о спасении души, то искусство и живопись есть благодарная исповедь жизни, гимн жизни Творцу, её создавшему.

Проще всего отбросить плоть как «греховную», «бренную», временную. Плоть есть вместилище духа; важно, чтобы она стала храмом Духа, но Духа добра, а не зла.

Ибо Душа может быть не менее, а более греховна, чем плоть. От неё идёт посыл плоти, и от того, какова Душа наша, зависит впрямую состояние и действие нашей плоти (даже физическое).

Если Христос есть идеал человечества, то, чем более человек обретает в себе Человека, тем большее сближение происходит с идеалом (с Христом). Противопоставление богознания самопознанию равносильно противопоставлению Бога человеку, вместо сопоставления.

Лик есть не что иное, как идеал лица, концентрированное его выражение. В самом Лике отражаются определённые состояния лица с его самоуглублённостью и отрешённостью. Ребёнок всегда Лик Божией Матери воспринимает просто как лицо матери, ибо слишком очевидно подобие Лица и Лика. В какой степени лицо может приблизиться к Лику, зависит от того, насколько человек обретает в себе Человека, насколько он способен приблизиться к своему идеалу, Христу.

Противопоставлять мировое искусство и иконы друг другу нельзя, т.к. в своей основе они имеют один корень – собственно Мир и Бог. «Возвращение блудного сына» Рембрандта не воспринимается как икона, но это не различные вещи. Человек медитирует как у иконы перед картиной. Бог там, где жизнь в нём. Der Gott ist dort, wo ein Leben drin ist.

Из всех пейзажей мне ближе всех те, что с дальним плоским горизонтом: равнины, пустыни, песочные и каменистые, которые с чёрными плоскими горами или нежно-голубыми горными грядами (цепями) на высоте глаз. Там теряется чувство времени, и за линией горизонта видится всегда что-то, что вселяет надежду.

Я говорю со зрителем на своём уровне. Не нужно идти на поводу у зрительского, чаще всего малоразвитого вкуса. Нужно дать ему возможность формировать свой вкус. Для этого необходимо с ним работать, раздвигать рамки его представления об искусстве, предлагая ему на рассмотрение иную точку зрения.

Стили и направления не задаются, они формируются в процессе (результате) того или иного образа жизни. Все попытки их «задавать» неизбежно приводят к стилизации, то есть к мертворожденному результату.

Что касается общественной значимости художественных произведений. Я бы так сформулировал её – общественная значимость художественного произведения прямо пропорциональна его художественности. Чем художественно совершеннее произведение, тем более оно значимо для общества, и, напротив, вне художественности не может быть общественно-значимого произведения.

За широко распространёнными сегодня призывами к художнику быть социально-активным чаще всего кроется непонимание того, в чём, собственно, должна конкретно проявляться эта активность. Как правило, предлагается брать наиболее «значительные», злободневные темы и в духе «современных требований» решать их. Однако речь должна идти не о «художественном» оформлении «значительной темы», а об органике целостного миросозерцания, в котором только и может проявляться истинная значительность, а через неё и активность художника. Масштабность художественного миросозерцания, его качество определяет значимость художника, а не величина той или иной темы, которую может брать или не брать на вооружение художник.

Заботясь о совершенстве своих работ, мы тем самым заботимся об их общественной значимости.

Когда работаешь, когда живёшь тем, что тебя сейчас полностью занимает, то забываешь обо всём. Менее всего в этот момент думаешь о своём «Я».

Это может показаться удивительным, но как только начинается выпячивание своего «я», всё кончается, и нет искусства.

Получаются холодные, умозрительные, вымученные, выдуманные, плоские вещи, или – сплошная экзальтация. Сколько можно?

Придавать такое значение своему «я» – это или обман, или самообольщение на основе самоограниченности. Это же трагедия! Если и можешь кого-нибудь обмануть, то только не себя! Неужели можно тратить свою жизнь на то, чтобы кого-то удивлять, спекулировать на страстях, заниматься пустыми играми, времяпрепровождением… Зачем? У нас столько проблем во взаимопонимании, в необходимости стать ближе друг другу, понятнее, испытывать радость от этого. Столько завалов в этом, столько работы…

Конечно, не может быть не «я».

Но «я» может быть только при самоотрешении. Только тогда может возникнуть это «я», подлинное «я».

Мне небезразлично, какими глазами мы смотрим на мир. Мне важен человек, атмосфера мира, то есть как мы справляемся с сегодняшними проб тлемами и какую ауру оставим после себя. У нас нет альтернативы. Уже не раз говорилось: спешите делать добрые дела, только это позволит нам выжить. Это декларация, но в сущности это так.